Хочешь узнать, что такое медитация – начинай петь Хочешь узнать, что такое медитация – начинай петь

3902

музыка

Lemon Magazine побеседовал с Алексеем Тегиным – музыкантом, художником, основателем трио тибетского обертонного пения Phurpa, давшего в Пензе единственный концерт.

 

Обстановка на сцене дома Мейерхольда максимально аскетичная: тусклая, холодного света, лампа, застеленный черной тканью пол, на котором разложен десяток странного вида инструментов – из бронзы, морских раковин, кости. Раструбы трехметровых труб-дунченов почти упираются в ноги зрителей первого ряда.

На сцене – трое в восточных костюмах и остроконечных шляпах. Они рассаживаются в полукруг и начинают петь – низко, угрожающе низко. От гортанного звука моментально «заводится» внушительных размеров барабан нга, следом начинает вибрировать собственная грудная клетка. Оставшиеся два с лишним часа тело резонирует с чем-то совершенно нездешним по энергетике.

Проект Phurpa основан в начале 2000-х музыкантом и художником Алексеем Тегиным, одним из главных фигурантов российской индустриальной сцены. Увлекшись горловым пением, Тегин начал реконструировать звуковые практики бонпо – религиозной традиции, существовавшей в Тибете задолго до прихода туда буддизма. Результатом стала музыка максимально непарадная, «нетуристическая» и, в общем, не совсем человеческая. Но странным образом притягивающая внимание всех, кто ее слышал – от непальских монахов до лондонских панков и театралов-авангардистов, не минуя всех прочих.

После концерта Lemon Magazine побеседовал с Алексеем Тегиным – о ритуалах, звуке человеческой кости, тибетском тренде, дружбе с Sunn O))) и Владимиром Епифанцевым, концертах в ресторанах и парижском театре и много о чем еще.

ПРИНЕСЕННАЯ ЭНЕРГИЯ

– Какие ритуалы были проведены на концерте?

– Нужно различать: ритуал – это действия, связанные с конкретным результатом. Предположим, мы хотим вызвать дождь. Тогда проводим ритуал дождя. Хотим разрушить здание – тогда ритуал трул-шен. А есть песнопения и гимны, во время исполнения которых и мы, и слушатели контактируем с другими пространствами и энергиями. Без цели, без желания.

Сначала мы пели первую часть ритуала трул-шен – ванг, то есть провозглашение. Ты говоришь демонам, что знаешь об их существовании, описываешь их и помнишь. Вторую часть мы не поем. Вернее, крайне редко, когда очень надо – это просьба что-то произвести.

– На публике тоже ее исполняли?

– Нет, ну зачем. Вообще, мы не для публики поем, а для себя, но тут вот какой момент. Есть пространство – в данном случае ваш город, в который мы как террористы приносим определенную энергию. Она не хорошая и не плохая, и я с вашей помощью должен ее здесь оставить. Как животное метит территорию, примерно также.

Вторым номером мы спели часть пятичастного ритуала, посвященная йидаму Пхурпе (одно из пяти божеств-охранителей в боннской традиции – прим. авт.). И последнее – Му-Йе – длинное пение, бессодержательное.

ПОЮЩИЕ МОНАХИ

– Гимны, которые вы исполняете – это реконструкция гимнов бонпо?

– Тексты безупречны, они оригинальные. Все мелодии сочинены мной. Просто, ты берешь бонские тексты, мантры – вот такую пачку – и там не прописано ни мелодии, ничего. Указано только изменение, но в какую сторону, ты не знаешь. Обычно в монастырях мастер передает это знание ученикам, кто-то из них, в свою очередь, становится мастером и так далее. На сегодняшний день, я считаю, музыкальная составляющая традиции бон потеряна. Стало преобладать мантрическое содержание, это идет от буддизма. А бон – это именно звук. Если послушать старые редчайшие записи – там более изощренные мелодии, более волшебные, более таинственные. Вообще современный Тибет таким трендом стал, многое утрачено.

– Бонские монахи слышали вашу музыку?

– Мне рассказывали, что в Непал, к монахам затащили наш CD. Они сначала восприняли пренебрежительно. На следующий день сидят, слушают, говорят: «Не может быть». Они в восхищении остались. Когда в Москву приезжал хор «Гьюмед», я – говорю без гордости – их учил петь, стоя на голове. Но сам концерт не понравился – я ушел с первого отделения. 36 монахов сидят, поют так, будто спят. Я понимаю, они находятся в состоянии, но звуковая составляющая – а это очень важная вещь – вообще ноль, никакая. 

– Есть несколько разновидностей тибетского горлового пения. Вы какую практикуете?

– Гьюке. На дзоке не поем. Их вообще всего две разновидности. Дзоке – пение более экстравертное, им проще овладеть. «Дзо» – это поместь яка с коровой, этот вот рев (демонстрирует), «ке» – собственно пение. Когда много народу его одновременно исполняет, это производит эффект. Монашеская братия, человек сто, может петь дзоке, и все классно будет. «Гью» – это тантра. Гьюке – пение мастеров, оно тише, в нем больше модификаций и им сложнее овладеть. В монастыри ведь попадают разные люди. Предположим, нет у монаха определенных способностей – тогда дзоке, и нормально.

ЯСНОСТЬ И ПУСТОТА

– Вы начали заниматься горловым пением в 90-х. С какой целью?

– Да я бесцельно стал заниматься. Какая-то девушка легкого поведения притащила мне кассету, говорит: «Вот, дяденька один передал тебе». Я тогда индастриэл играл. Поставил кассету – а это была запись бонпо, французская. Монахи поют. Душевно, хорошо поют, а мне не интересно. Но почему-то каждое утро я эту запись включал – они попели и мне так хорошо. Потом попытался с ними попеть, и понял, что от меня требуется большая дисциплина, сила и ровность, которых, оказывается, у меня не было. Голос скакал туда-сюда, голова кружилась, и я с ног слетал. Ничего себе, думаю, как это оказывается непросто. В общем, пел, пел и через это пение стал вспоминать определенные вещи. Занимался по слуху, через звук. Я не из той оперы человек, который прочитал книжку, и по ней начинает что-то делать.  

– Занятия горловым пением меняют человека? Уходят привычки, рвутся социальные связи?

– Скорее, ты становишься более целенаправленным в своих действиях, уже не за все подряд хватаешься, делаешь вещи более осмысленно, и на глупости какие-то тебя не разведешь. Это аскеза, продиктованная не обстоятельствами, а отсутствием интереса к некоторым вещам, мелочевке этой.

– При этом состав у Phurpa постоянно «плавает».

– Да, социум забирает. Иногда я выгоняю, потом жалею. Это черта характера – хочется, чтобы все абсолютно идеально было, и какие-то человеческие качества начинают бесить и раздражать. Но люди обижаются и не возвращаются.

Вообще, если ты дисциплинированно изрыгаешь эти звуки вместе с другим человеком, то конечный звук, который рождается, принадлежит уже ни тебе и ни ему. Он принадлежит всем вам и одновременно никому. Ощущение, что звук существует сам по себе, а твое тело его только поддерживает. Это очень выравнивает сознание. Если ты хочешь понять, что такое медитация или ясность и пустота – начинай петь.

Вот, например, ясность без пустоты. Она будет выглядеть как эмоциональное пение, хрюканье. Слушать никто не будет, потому что до твоих эмоций никому нет дела. Пустота без ясности – это медитативное состояние. При этом тебя никто не услышит, потому что у тебя не будет никакой внутренней силы. А вот ясность и пустота – это гьюке, и я считаю, что пение – база для медитативных практик. Потому что если ты просто медитируешь и при этом думаешь, что медитируешь, то, вполне может быть, что ты не медитируешь, а другим каким-то занимаешься делом.

«ЭТИ ВИБРАЦИИ!..»

– Расскажите про ваше сотрудничество со Стивеном О’Мелли (гитарист, участник и основатель Sunn O))), Khanate, Burning Witch и других групп. – прим. авт.)

– Он в интернете нашел какие-то наши записи и написал письмо: «Хочу выпустить вас на виниле». Ну и хорошо, говорю, давай. В итоге, он выпустил пластинку, продал тираж и потом даже с этих денег пригласил нас в тур – мы играли с Sunn O))) в Бристоле, Манчестере. Сначала мы выходили и пели, они после нас. О’Мелли был очень доволен. После концерта подходили 50-летние мужики, все в пирсинге, звери такие, говорили, как их вштырило. Я отвечаю: «Это же тибетское», а они мне: «Насрать, тибетское или немецкое. Эти вибрации!..».

С О’Мелли у меня так же. Я слушал Sunn O))) дома – дикая тоска, мне скучно. А потом он пригласил меня на свой концерт в Москве, где играл в рамках проекта KTL вдвоем с Петером Ребергом (электронный музыкант, глава лейбла Editions Mego – прим. авт.). Базовая составляющая этой музыки – громкость, и я вышел из зала в полном восторге. Меня вплющило в стену от этих вибраций. Они же сами про себя говорят – мы не музыканты, мы – архитекторы, мы составляем звуковые структуры. И громкость – одна из важных составляющих. Поэтому слушать это в наушниках бессмысленно.  

– Не планировали сделать с О’Мелли совместный проект?

– Если совмещать, значит, мы должны быть чем-то еще дополнены, а я стремлюсь к тому, чтобы то, что мы делаем, было полноценно. Вот я налил чашку чая. Можно, конечно, добавить молока, но оно выльется через край. Чтобы долить молоко, нужно что-то не доделать, а я не могу себе этого позволить. Тем более, мы своими голосами все забиваем сразу, потому что в голосе больше, чем в дисторшне. У нас же каждый раз все зависит от body.

– Вы слушаете современную музыку?

– Дэйв Филлипс очень нравится, Рудольф Эбер (швейцарские экспериментальные музыканты, участники перфоманс-группы Schimpfluch. – прим. авт.). Они действительно маги современной музыки, которые оттуда забирают информацию и через звук передают ее тебе. Майкл Джира – ну это Джомолунгма. Что бы он ни делал - the best. Ну и что, что какая-то его песня – говно. Через нее я могу узнать, в каком пространстве он находился, когда ее сочинял, мне это важно. А гении – они все неровные.

Если мы говорим про форму – дрон, трэш-метал и т.д. – то, по сути, это окрашенная энергия. Меланхолией, например, или другим человеческим фактором. А мне нравится никак не окрашенная энергия. Если она присутствует, мне абсолютно наплевать, что это такое по форме, но, если ее нет, остается только стиль – дисторшн и пацаны, которые играют частушки.

– Вы до сих пор сотрудничаете с Владимиром Епифанцевым?

– Володе я помогаю делать дизайн его театра, который он собирается открыть. Он стал зарабатывать и теперь хочет начать работать, как независимый режиссер.

– У Phurpa ведь тоже есть определенный театральный опыт

– Да, мы играли в парижском театре Шатле. Там Олег Кулик поставил оперу по Монтеверди (Вечерня девы Марии – прим. авт.) и позвал нас петь в перерывах. Ромео Кастеллуччи пригласил, мы в его спектаклях поем. Тоже по интернету нас нашел, написал письмо. Интернет – великая вещь.

– Часто вас таким образом находят и приглашают куда-то?

– Я даже фейсбук специально завел, туда «сыпятся» люди и очень много. Вот, в Австрию зовут, потом тур по Италии будет. Кто-то совместную пластинку хочет.

– Вами очень интересуются на Западе, а ощущаете ли интерес с другой стороны – с Востока?

– Это звучит уже как анекдот: на Востоке местные интересуются тем, что на Западе было модно 20 лет назад. Белые преподают индусам йогу, а индусы любят рэп и блэк-метал. Это мы награждаем их восточным знанием и мудростью.

«ДЛЯ НАС ЭТО ЭКЗОТИКА, НО ЧЕРЕП ЖЕ ХОРОШО ЗВУЧИТ»

– В своих выступлениях вы используете аутентичные инструменты?

– В лучшем смысле аутентичные, сейчас таких уже не делают.

– Откуда они?

– Частично, куплено в «совке», как эти дунчены, частично – отобрал у того, кто их из Тибета привез. По принципу – ему не надо, мне надо. Многое – из Монголии. Там, кстати, сами тибетские монахи инструменты берут.

Сейчас найти хороший инструмент очень тяжело. Тебе придется самому его доводить до ума. Можно поехать в Индию и купить позолоченный дунчен, но он не будет играть. Поэтому лучше брать в Непале. Пойти на рынок, поговорить с продавцом, поиграть, показать, что ты разбираешься. Когда он это поймет, то отведет тебя к мастеру, у которого можно будет заказать то, что тебе нужно.

Когда начался туристический бум, местные поняли, каких это все денег стоит. Раньше цена этим тарелкам была 40 долларов, а теперь – 2500. Американцы все берут, покупают какие-то поделки из кости обезьян, при этом дуть в них не умеют.

– Вы используете инструменты, сделанные из человеческой кости?

– Да, дамару (барабан из человеческого черепа – прим. авт.), канглинг (дудка из берцовой кости – прим. авт.). Кость звучит тоскливо, тихо, мерзотно, она вообще не для музыкальных целей.

Когда канглинга не было, я в морге кость раскопал и сделал из нее дудку. Звук офигительный, но ночью мне приснился ее хозяин, умерший от цирроза печени, и я подумал – зачем мне такая компания, и быстро эту дудку уничтожил. 

В Монголии для этих целей используют кости девочек-девственниц, которые умерли ненасильственной смертью. Монголия вообще прекрасная страна. Там есть Улан-Батор, и дальше – беспредел, погибнуть в три секунды можно. Там же самая маленькая численность населения на квадратный километр. И вот, они толком не знают, что делать с трупами. Земля твердая – не закопаешь, а сжигать с дровами – вообще роскошь. Отсюда очень прагматичное отношение к телу, костям, черепам. Для нас все это экзотика, а для них, по большому счету – норма. Череп же хорошо звучит.

– Вы всегда выступаете в костюмах?

– Репетируем мы, не переодеваясь, но во время концерта очень важно, что на тебе надето. Это как в армии – надеваешь гимнастерку и сапоги и сразу становишься солдатом. Одежда диктует, и для публики опять же визуальный ряд очень важен. Надеты на нас халаты с длинными рукавами, стандартный восточный покрой, их я сшил сам; шапки, подобные тем, которые носили древние монахи. Сверху на них – марля, чтобы не было видно наших лиц, и мы не видели бы лиц зрителей, дабы не отвлекаться.

– А место, в которым вы исполняете, тоже важно?

– Абсолютно не важно. Место – это частный случай, галлюцинация. Бывает, нас в рестораны приглашают, где все сидят, пьют, баб лапают. А мне все равно нравится. Я им мешаю жрать, и как можно громче это делаю. У них аппетит пропадает, им дискомфортно. Но поскольку со сцены звучит что-то духовное, и уйти вроде как не красиво, они остаются, и их корежит. Бывает, правда, что аппаратура так плоха, что я не могу через нее продиктовать свои условия, и мы уезжаем. Хотя это тоже хорошо, потому что не стали играть

– Слушатели к вам после таких концертов подходили?

– Я не очень общаюсь со слушателями. Конечно, бывает, что после концертов прибегают, благодарят. Особо чувствительные говорят, что «красное» видели, галлюцинации. Мне, на самом деле, не важно. Я как инопланетянин, мне надо личинку положить в человека и все. Дальше сами разбирайтесь.

Фото - Маргарита Наплекова

5.0/5 rating (3 votes)
24 January, 17:06